Старый двор.
Возможно ли путешествие во времени? Этот вопрос скорее можно отнести к ученым. Или прочитать у писателей фантастов. Возможно ли чувство де жавью, растянувшееся на месяцы, окрашенное легкими оттенками шизофрении и паранойи? Наверно с этим вопросом лучше обратится к психиатрам и иже с ними. И пока бы сзывались научные конференции, симпозиумы, звучали нескончаемые доклады. Пока одни опровергали других и вместе писали тоннами диссертации, я хотел бы рассказать о человеке, который, не задаваясь вопросами высоких материй, попал в это состояние и провел в нем несколько месяцев. Мне эта история была поведана в осенний вечер, когда дождь был обильно разбавлен спиртом, а туман табачным дымом. Итак, начнем.
Мой бывший одноклассник, назовем его, к примеру, Алексеем, еще в школе производил впечатление человека, так скажем: не совсем от мира сего. В каждом классе есть пара тройка этаких блаженных. Если вы покопаетесь в своей школьной юности, то уверен, найдете их и у себя. Обычно это тихони, притянутые друг к другу словно разно полюсные магниты. Вечно согнутые где-то в последних рядах класса, тихо шушукающиеся о чем-то своем. На них махнули рукой преподаватели. Да и правильно: по натуре они безвредны, в откровенном хулиганстве не замечены, по правде сказать, на него и не способны. Твердые тройки - их стабильный уровень в грызении гранита науки. Тихие мыши, живущие в своем мирке. Даже школьное хулиганье, как правило, со временем перестает их задирать. Потому что настолько они безответны и невразумительны, что перестают быть интересны всем. Как правило, сами они этого и добиваются. Но вот Алексей как раз таким не был. Точнее эту черту он сочетал с другой, прямо скажем, противоположной. Входил в хулиганский костяк класса, причем, умудряясь оставаться отличником в учебе, иногда соскакивающим на четверки. Но троек в его табеле не было замечено ни разу. Росту он был выше среднего. Ещё в начальных классах родители по тогдашней моде отдали его в спортивную секцию. И не на какое то там банальное плавание, а на дзю до. К старшим классам это сказалось на его фигуре в сторону широких плеч, и легкой борцовской сутулости. Как будто не шел он по коридору или улице, а подкрадывался к противнику. Рыжеватый волос торчал замысловатыми вихрами. А в глазах плясали озорные бесенята. Правда иногда Лехин взгляд становился никаким, обращенным куда то внутрь. Как будто смотрел он не на окружающий мир, а внимательно изучал мысли бродящие у него в голове. Причем сам удивлялся кто они и как к нему попали. Полу рабочий район, в котором мы росли, был странным образом разбавлен новостройками, заселенными интеллигенцией, военными и мелкой партийной сошкой Советского Союза. Так что школы по составу учащихся напоминали собой лоскутное одеяло, несколько сглаженное обязательной формой. Но вот подворотни и, вошедшие в моду, каморки ( подвалы и чердаки тогда еще не оккупированные бомжами и не закрытые предусмотрительными КСК) являли по своему составу нечто. Откровенные «ботаники» из тех, кому дома надо быть к шести, туда конечно не ходили. Но бывали и исключения. Держава рушилась и в моду входила пропаганда романтики подворотен. Поколение дворников и сторожей. Но всё-таки основной костяк, как бы сейчас сказали, тусовки составляла откровенная шпана. Причем, некоторые к тому времени уже имели за спиной сроки на «малолетке». Леха стал завсегдатаем таких тусовок классе в восьмом. И там то он познакомился с наркотой. Что, в принципе, в нашем южном городе не удивительно. Возможно, как старшие товарищи, со временем пошел бы в бесконечное путешествие по тюрьмам, но, как сказано выше: был он каким-то блаженным. Много читал, причем философов, мистиков, тогда входивших в моду, а из получившейся в голове каши делал странные, одному ему понятные выводы. В итоге: с подворотней он разругался, и родители, обеспокоенные его непонятно начинающейся судьбой, вывезли его к родне в деревню. Там он рано женился, долгое время работал в какой-то лаборатории наладчиком аппаратуры. Но чертенок в голове взял свое. Брак распался, и Лёха откровенно забухал, причем, не брезгуя при этом наркотиками. Родители забили набат и, слетевшаяся на его зов, как мотыльки на огонь, родня постановила: парня надо спасать, то есть лечить. Так в Лехину жизнь вторглась её величество Психиатрия.
Он пропал из моего поля видения надолго. Почти на шесть лет. И вот теперь эта неожиданная встреча во дворе, где мы вместе росли, где нами была распита первая в жизни бутылка портвейна и откуда он неожиданно исчез. Время подействовало на Леху не лучшим образом он слегка поседел. Сутулость стала более выраженной и уже не напоминала прежнюю подкрадывающуюся походку. Вот только взгляд остался прежним. Встрече мы обрадовались оба. Но каждый по своему. Я искренне и даже чересчур залихватски, а Леха настороженно спокойно. Поначалу меня это смутило но после того как он принял приглашение подняться ко мне и распить бутылку коньяка, смущение спряталось на дно, правда иногда выглядывая оттуда юрким червячком сомнений.
За окнами ярким соцветием языков-листьев пламенела осень. Дождь размывал и так подернутые сумраком очертания вокруг. И было непонятно: то ли на нас уже действует коньяк, то ли просто мы поддались осеннему настроению, усугубленному радостью встречи после долгой разлуки. Спеша предвосхитить, а точнее спровоцировать его рассказ я спросил:
- Леш, столько разных последнее время о тебе ходило слухов. То, что ты в дурке. То, что ты в сатанизм ударился. А иногда даже говорили, что ты уже того, доклад Богу делаешь.
- Знаешь, – ответил он мне, - почти все полу правда. Столько было всего много, уже и не вспомню. Да и не зачем. А вот, хочешь, я тебе расскажу то, что сейчас со мной происходит? Правда, с некоторой предысторией. Этакая цыганочка с выходом.
Заинтригованный, я тут же согласился. Тем более мой язык уже налился свинцовой тяжестью хмеля, в разум проникла легкая полудрема и, подобно ребенку, слух требовал колыбельной, но не той, от которой впадаешь в сон на третьей минуте, обижая храпом рассказчика. А такой, после которой, уже заснувший было ребенок, блестя возбужденными любопытством глазами, теребит за рукав, требуя немедленного продолжения. То, что Лешка умел рассказывать именно так, я помнил еще со школы. Еще с наших последних встреч. Мы прошли в кухню. С балкона, на котором курили сырые, словно окружающая нас осень проникла и в них, сигареты. Наполнили рюмки очередной дозой коньяка. Чокнулись. И Леха, сказав: «Притормозим пока. А то развезет, трудно будет рассказывать».
Начал.
Как ты уже знаешь, да и свидетелем сам этому был, брак наш с Томкой долго не протянул. То ли мы были слишком разные. То ли я дурак. То ли она. Разбираться и тогда, а, тем более, сейчас ни к чему. Факт остается фактом. Бобик сдох. Пустился я тогда во все тяжкие. Как- то внезапно опустевшая с разводом квартира требовала наполнения. И я её наполнил… Друзьями, точнее собутыльниками, малознакомыми, но сговорчивыми девицами, да бесконечными ночными посиделками. После которых на утро не оставалось ни радости, ни облегчения, ни чувства, что расставание прошло, перестав щипать душу своими липкими пальцами воспоминаний. Только похмелье, батареи пустых бутылок, да бессчетное количество окурков, которые находил я везде - в пепельнице, в тарелках, в полу засохших рыбных консервах. Период этот продлился недолго.
Вслед желанию разгульных компаний и фальшивого веселья захотелось мне тишины, покоя и мрачного одиночества. Человек я был всегда легко впадающий в крайности и поэтому действовал решительно. Всех псевдо друзей с подругами разогнал в одночасье. Телефон, дабы не возникало соблазна созвониться в редкий приступ желания общения, не просто отключил, а разбил о стену. Взял на работе бессрочный отпуск за свой счет. Заволок домой кучу китайской лапши и других полуфабрикатов. Сигареты там, естественно, спиртное. Всё это сгрузил на балконе, теперь больше напоминавшем склад. Обрезал дверной звонок. И запил. Но не просто. Не до чертей. Обложился полным собранием сочинений Достоевского. Читал и пил. Пил и читал. Немудрено, что через полторы недели я уже вовсю читал вслух «Преступление и наказание» благодарным тараканам. А еще через два дня, обеспокоенные моим исчезновением, родители, приехав и застав меня в таком положении вещей, отвезли меня в Дурдом. Первый раз отлежал я всего три недели. Но и их хватило, чтобы сломаться. Психотропы. Зомбированное состояние. Целыми днями лежишь в потолке. И чувство, что всё пофиг. Теперь я не удивляюсь, что раньше диссидентов не сажали. Тюрьма дает силы и желание выжить, азарт борьбы. Дурка растворяет словно болото. Засасывает. Думаешь, много там психов, как их изображают. Хрена с два. В основном запакуют человека один раз. Иногда из лучших побуждений. А он раз и подсел. Поверь, дурдом хуже героина. Выпустят месяца через два. Дома под присмотром родни полежишь без права свободного перемещения. И опять назад. А там уже дом родной. И лица всё те же. Свой круг общения. А то, что глюки там всякие, видения, голоса. То это правда. Только возникают они, как ни странно, от тех лекарств, которыми их же и лечат. В общем, в этой трясине провел я три года. На себя уже рукой махнул. Ну, растение, да и только. При этом Леха как- то по особенному, горько махнул рукой. Было видно, что воспоминания даются ему тяжело. Словно до сих пор этот период его жизни был подобен якорю, тянущему назад, не дающему по настоящему всплыть на поверхность действительности и вдохнуть настоящий день полной грудью. Я истолковал этот взмах по-своему и наполнил рюмки. Выпив и помолчав, я понял, что сейчас не стоит ни торопить, ни проявлять особый интерес. И вообще, на минуту возникло чувство, будто мы сейчас попросту, по банальному напьемся. Но Леха пересилил себя и продолжил.
Но, знаешь, однажды весной дело было. А жил уже с мыслью - быстрее сдохнуть. Выпустили меня в город одного. Не помню уже, почему и за какие заслуги. А там….
Солнце, воздух, какой-то особый… Город. По началу я, естественно, от каждой машины шарахался. Три года ничего кроме стен ведь не видел. Иду взгляд шальной. Город не узнаю, словно спал и проснулся. Жизнь идет. Прошел по улицам, где раньше каждый дом знал. Каждую выбоину в асфальте чувствовал. Иду и не узнаю. Я такое раньше у фантастов читал, того же Беляева. Помнишь, где их заморозили, а потом… Ой, ладно, это не важно, и такая на меня тоска накатила: до слез, до першения в горле…
Тоска злобой сменилась, на себя в первую очередь. Нет, думаю - прорвусь. От постоянных госпитализаций отказался. Таблетки, что раньше жрал, покорно в унитаз стал спускать. Месяца через четыре познакомился с девушкой, материной коллегой по работе. Настей зовут. Не поверишь, она меня к жизни окончательно и вернула. А то ведь я уже крест и на любви, да что там любви, на любых отношениях крест поставил. Ну, согласись, кто захочет с шизиком общаться. Мне ведь именно такой диагноз впаяли. У нас ведь отношение к так называемым психам, какое?! Правильно, сегодня он тебе цветы дарит, а завтра бритвой по горлу и в колодец. Но она молодец - не испугалась, встречаться начали. В город меня уже выпускали свободно. Даже деньги давать стали: там цветы, мороженное… Не поверишь, как заново родился. Через три года… прошлое, как сон дурной. И казаться уже начало, что не три года, а сто лет прошло. А через месяца три стали мы с Настей вместе жить. Родители, правда, наотрез отказались, что бы въезжали мы в мою квартиру. Сам понимаешь, натерпелись они то же. А тут старые друзья, компания. За три последующих года мы сменили три съемные квартиры. Родители нам снимали. Да, по сути, квартира то была последней, а раньше вообще – комнаты, все в разных районах. Ужас. Постоянно на чемоданах. Хозяева вечно фортеля выкидывают. Вот, допустим, жили мы в общаге. Хозяин за стеной. Так у него раз в месяц на три дня запой. Жену с ребенком из дома. Ну, они сами сбегали, он – того, агрессивный был. Так он нам мозги … да-й , всего не перескажешь. Так к чему я, а? Наливай. – я послушно расплескал остатки жидкости из бутылки по рюмкам и, увидев сожалеющий Лехин взгляд, жестом успокоил. Не бойся, мол, всё в порядке - еще не вечер, и в баре пара пузырей стоит. Факт. Мы выпили, закурили, уже не выходя на балкон. После минутного молчания Леха продолжил.
Так значит о чем я? А в этой постоянной чехарде - хозяев, районов, новых работ, - чувство того, что отсутствовал я в жизни не три, а сто лет, усилилось. Представь только, три года - это по календарю. А ты неделю попробуй в одних стенах полежать, да с людьми одними и теми же поговорить. Да плюс таблеточки, от которых не ходить, а даже ползать не хочется. Знаешь, как в анекдоте:
- Папа, а что такое опера?
- А это, сынок, когда спектакль начинается в семь, и через три часа ты смотришь на часы, они показывают семь двадцать, – я засмеялся полупьяным смехом, Леха лишь растянул губы в подобие улыбки и сказал:
- Во, во. Смешно. А признаюсь, было не до смеха. Так вот. После аналогичного застоя обрушилась на меня этакая перестройка. Каждый день уже по-другому на год похож, из-за огромного количества событий. И тут как гром среди ясного неба, объявляют родители: всё, мол, баста, накочевались. Переезжайте-ка, друзья, в свою квартиру. А то семья без хозяйства своего - не семья, а черт знает что. И, ведь, правда: ни тебе лишней кастрюли, ни ложки, ни плошки. А сидя на чемоданах, всем этим не обрастешь. Вот так оказался я снова здесь, и тут то и начался обратный отсчет (здесь Леха многозначительно поднял палец) времени. В переезде, да в последующем ремонте, в общей суматохе как-то не замечалось, а как поуспокоилось всё, - куда эти года делись?! Если дурдом, последующее кочевье, полное событий прошлое стерли, казалось, напрочь, тут оно обрушилось такой лавиной, что перекрыло всё. И теперь исчезли и психушка, и кочевье. Вот такой вот полный абзац, – я при этих словах попытался выразить на лице умиротворенном рассказом и выпитым некое подобие недоумения, и, видимо, так неказисто это у меня получилось, что Леха, передразнив меня и насладившись произведенным эффектом, закурил и выразительно постучал пальцем по краю пустой рюмки. На уже слегка заплетающихся ногах сходил я до бара. И пока Лешка курил, вернул рюмкам надлежащий, по его мнению, вид, то есть, полный. Коньячный вкус таял во рту, а слух поплыл по дальнейшим волнам рассказа.
Представляешь, все три года после психушки я только и замечал, как изменился город. Даже в тех местах, где изменения носили незначительный, почти неуловимый характер, мой взгляд в первую очередь спотыкался именно о них. Но, въехав в старый двор, перенесший не просто косметическую операцию, а полное изменение внешности, мой разум цеплялся именно за те моменты, что держала в своих цепких объятьях память. Я не замечал ни новых магазинов, ни исчезнувшей детской площадки, словно все эти изменения скрыл своей широкой спиной, ну хотя бы вот этот фонарь. Сам понимаешь, воспоминания у меня последнего времени здесь были не очень приятными, и теперь я, поднаторевший за время, так сказать, излечения в терминологии, сам себе чуть не вынес диагноз. Паранойя. Нет, ну ты вообрази - пропасть. Ты её значит перешагнул, вернулся из небытия. Только привыкаешь к тому, что жизнь бьет ключом, что она полна. Только ты раскрасил её в нужные тебе цвета и оттенки. Как всё это становится той же самой пропастью. Полным провалом. Как будто и не было её вовсе. Как будто накануне уснул ты с недочитанным «Идиотом» Достоевского, а тараканы побежали перекусить в антракте. И ты просыпаешься - они уже вот рядом, ждут продолжения, заранее награждая твой декламаторский талант восторженными аплодисментами. И что самое страшное - это не те рыжие пройдохи, которых за время твоего отсутствия вывели из всего дома напрочь. Это твои личные «прусаки» вбитые, в твою голову напрочь, словно дюймовые гвозди. Причем из очень качественной, нержавеющей стали. И вечное чувство, что всё это уже было. Что всё это видел.
- Ну, правильно, – первый раз за всю его историю перебил я Лёшку, – видел, ты ж здесь прожил, мать твою, лет пятнадцать, пока тебя, – я мотнул головой, – это, на подвиги не потянуло…
- Да вот, - Лешка, казалось, искренне расстроился, – ни черта ты, братец, из вышесказанного не понял. Я тебе всю дорогу о чем толкую? О том, что за эти шесть лет я две жизни прожить успел. Растительную, перечеркнувшую всё предыдущее. И кочевую, которая сверху еще один крест наложила. Это естественно, что я понимаю - я здесь был и всё видел. Ну, это как, как?.. – он защелкал пальцами, подбирая нужное слово, – во, как реинкарнация, но только тебе память о прошлых жизнях не выдернули, словно зуб гнилой, а оставили. В целях некоего полу научного, полу садистского эксперимента. И некто расшевелил в тебе весь набор смятенных чувств, словно муравейник. А двор любимый, наш старый двор, использовал словно палку. И гадаешь теперь: если все эти шесть последних лет в моей жизни были, то почему тут ни хрена не изменилось. Нового, ведь, не видишь. Только старое, – помахал пальцем перед моим носом Алексей - а если ничего не изменилось то, что же с тобой происходило. Вся эта карусель. Сон что ли?.. Вот такая чертовщина, – он вздохнул, – в общем, если бы не Настасья… Точно бы с катушек слетел, – и тут же сделал следующий логический вывод, - ну, наливай, давай брат за неё.
Я, пытаясь привести в кучу разбросанные алкоголем мысли, механически исполнил его просьбу. После чего мы еще долго, но уже в полной тишине курили, смотрели в окна на угасающий закат. Наливали и снова пили, пока Лешка тяжелой пьяной походкой не отправился домой. А я, проводив его до дверей, рухнул на койку и, лежа на спине, смотрел в потолок, который кружился передо мной каруселью-калейдоскопом Лешкиного рассказа.
Назавтра вышел я во двор. После прошедшего дождя был он, как-то по особенному, свеж. А облетевшие за ночь листья придавали ему особенный покров таинственности и новизны. Пытался проникнуть я в Лешкины слова о том, что двор наш, как некий застывший кусок времени, айсбергом плывет через стремительно меняющийся город. И не находил этому подтверждения. Напротив, даже тот самый, пресловутый, фонарь, помянутый вчера моим собеседником, с каждым годом всё больше и больше гнулся к земле. Словно давила на него не просто земная, а какая-то человеческая усталость. И дома, которые вроде бы и стоят, как вросшие в землю незыблемые камни, и те меняются: покрывает их сеть трещин-морщин. Многие окна сияют теперь новомодными пластиковыми рамами, а крыши обросли частоколом спутниковых антенн. И если бы я отсутствовал здесь эти шесть лет, то двор бы не узнал точно. И было бы у меня ощущение нового города или даже другой страны. Но, видимо, я смотрел на вещи. На их, так сказать, земную плоть. А мой друг своим странным, обращенным внутрь взглядом, рассматривал фрагменты своих воспоминаний. И единственная заслуга старого двора так это - наша встреча.